Вопросы вечности и положительная наука

Протоиерей Евгений Капралов

Тайна жизни не в том, чтобы жить, 
а в том, чтобы знать, для чего жить.

Достоевский

Есть вещи на свете, к которым и такое 
надежное средство, как опыт, неприменимо, 
а между тем эти вещи – это вопросы жизни, 
без разрешения которых для себя, хотя бы 
приблизительно, умирать не хочется.
Н. И Пирогов

В истории человеческой мысли есть вопросы, не имеющие предельного возраста, которыми человечество никогда не уставало интересоваться и к которым не могло относиться с уравновешенным спокойствием, – это вопросы о вечных основах жизни, ее разуме и конечной ценности. Исключительное чувство серьезности и до страстности повышенного напряжения, с каким всегда трактовались названные темы, указывает на их непреходящее значение и глубочайшую близость к самым дорогим и интимным сторонам духа.

Убежденные опыты на эти темы составляют содержание того, что обычно принято называть жизненным мировоззрением и что в морально-практическом отношении имеет действительно абсолютное значение. 
В самом деле, не только человека морально-чуткого, но и всякого сколько-нибудь сознательно живущего окружающий мир, его сложная, путаная жизнь, его загадки и тайны интересуют главным образом и, пожалуй, единственно с точки зрения вопроса о смысле бытия, о разуме или бессмысленности всего и преимущественно – человеческой жизни. даже философски среднеразвитому человеку жить представляется позволительным и возможным при одном условии: когда существование понимается как разумная ценность, оправданная своим качественным содержанием и вполне гармоничная во всех линиях. Мы ищем, требуем разума и гармонии во всем. Нас не только пугают пробелы, или пустые, так сказать, пространства в мировосприятии, но серьезно тревожат, не давая покоя, всякие в этом отношении острые углы, несогласованные противоречия, неотчетливо уловленные контуры отдельных картин мироздания. Еще мучительнее, до трагической подчас остроты, поражает наше сознание отсутствия центральной, единящей идеи в ощущениях и восприятиях мира или неясность принципа, с помощью которого хотелось бы уложить в стройную систему осмысленного знания все наличные данные познания. 
Мы не только желаем знать, накоплять сведения о вселенной и ее жизни, но, как единственно удовлетворяющего и единственно достойного для себя, желаем и ищем знания идеального, т. е. такого, когда каждая, даже самая ничтожная деталь в результатах познания стояла бы на своем месте в общей системе завершенного мировоззрения, каждая малейшая искра знания воспринималась бы как отражение единого солнца знания, всесторонне освещающего весь разумный план вселенной. 
И это не есть голос объективно-спокойной любознательности – нет, это кровная потребность человеческого духа, от такого или иного удовлетворения которой зависит целиком характер нравственного я человека и характер его отношений к практическим задачам жизни. 
С другой стороны, это не есть жажда всеведения, которая имеет в виду количественный объем знания и которая, по существу своих устремлений, есть порыв в беспредельность. Нет, это изнутри человеческого сознания идущее повеление сейчас проникнуть в смысл мироздания, сейчас найти оправдание миру в наличных откровениях его индивидуальному восприятию. И так как мир мыслится нами как среда, где раскрывается мое я, т. е. мыслится в неразрывной связи с жизнию моего сознания, то это повеление есть, точнее говоря, настоятельное требование моего духа, побуждающее меня прежде всего другого, насколько возможно ясно, решить: откуда мир и зачем? Кто я, и зачем я?.. 
В мире мысли нет вопроса более важного и более очередного. Желает ли этого человек ила не желает, вопросы эти сопутствуют мысли повсюду и лишь в аспекте их требований получает свою ценность все великое и малое в приобретениях человеческого разума: лишь то почитается нами за важное и значительное, что в той или иной степени помогает разрешению данных вопросов. 
Можно искусственно создать повышенный интерес к одному какому-либо объекту знания, можно временно заслониться от этих вопросов переживаниями данной минуты; можно достигнуть даже видимого безразличия к ним, но совершенно уйти от них – не в силах человека, потому что не в силах человека изменить природное лицо своего духа. Рано или поздно, но абсолютно неизбежно эти вопросы постучатся в душу и потребуют вразумительного для себя ответа, В определенный срок в период своего интеллектуального созревания мы все неизбежно читаем книгу жизни, думаем и спрашиваем по монологам Фауста и дерзновенно, как Анатэма у Л. Андреева, препираемся с «Ограждающим входы». 
Почти все драмы человеческие, какие только знала земля, если проникнуть во внутренние причины, их вызвавшие, в последнем своем основании рождены бессилием ума удовлетворительно для сознания разрешить тяжкую «тайну от века». 
И с другой стороны, если мир видел подлинно счастливых людей, то такими были, несомненно, люди, разгадавшие эту тайну или искренно и непоколебимо веровавшие, что разгадали ее. 
В первом случае человек кончает свои поиски разума бытия исступленными проклятиями, посылаемыми Небу, во втором – торжественно-благоговейным гимном Тому Великому, Кто положил печать Своей премудрости на каждом атоме вселенной. В первом случае воля, ум, совесть человека не имеют ни твердой почвы, ни оправдывающего жизнь вдохновляющего импульса; как могу я работать, когда не знаю для чего? Как могу жить, если не вижу смысла в жизни? Во втором случае – огонь вдохновения, моральный энтузиазм, энергия воли естественные спутники твердого философского убеждения в ценности жизни; ясна мне дорога жизни, вижу я не только ближайшие ее линии, но и последние перспективы, сливающиеся с горизонтом вечности, – понятна для меня сама вечность и мое положение в ней, – и я радостен, бодр, деятелен. 
Широкие верующие массы переживают жизнь, правда, без драматических потрясений; но это указывает не на то, что для них вопроса об идеальных формах бытия и человеческой жизни, о цели и смысле ее не существует, а на то, что ответ на этот вопрос уже воспринят их сознанием в окончательной форме религиозных верований, покрывающих без остатка все возможные движения вопрошающего разума. Если наивный дикарь – всегда почти завидный оптимист, то тоже не потому что он чужд философского истолкования мира, а потому что в своем истолковании его, которое он фиксировал в мифах, легендах, религиозном культе, он нашел полноё примирение своей жизни с запросами мысли. 
И никогда в истории человечества не было, чтобы хоть один человек сошел в могилу без убеждения, что и жить и умереть он должен при отчетливом сознании своего разумного назначения во вселенной. Это сознание не покидает его даже тогда, когда он умирает по-видимому безрассудно или в бессильном отчаянии под невыносимою тяжестью нерешенных проблем жизни. Самовольный трагический уход из жизни, печальные явления которого стали теперь так часты, может быть, всего убедительнее говорит о том, что жить как-нибудь, наугад, без философского вида на жительство, «без догмата», человек не может. Жить он может лишь под условием, «чтоб в каждом дне, и в часе и в мгновеньи таился б вечный смысл, дающий право жить»; ибо тайна жизни, как справедливо сказал Достоевский, «не в том, чтобы жить, а в том, чтобы знать, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы». И если кто добровольно обрывает свою жизнь, то это говорит не о том, что жизнь бессмысленна, а о том, что он не мог свести ее начала и концы по причинам, в природе самой жизни не лежащим. 
Возможно, наконец, и отношение к запросам жизни совсем безразличное, мыслимо и такое жизнеощущение, когда волны чисто материальных чувственных восприятий до краев наполняют душу и держат все ее внимание и интерес только на низшей сфере бытия, когда человек сознательно гонит прочь от себя впечатления от идеального мира и исключительно живет во власти сил низменного порядка. Но и такая упорная, философски беспринципная беспечность на суде самой человеческой природы неизбежно в свой срок находит законное возмездие: нет ведь, в конце концов, человека более жалкого, чем тот, кто свое царственное первородство легкомысленно бросает под грязные ноги идола греха и животной чувственности. Нормальная психика не принимает такого унизительного миропонимания. В ее природе заложено – искать и осуществлять идеалы достойного существования…

* * *

Как же определить разумное назначение человека в мире? 
Для христианина тут вопроса нет. Вся философия его жизни с первой строки и до последней высветлена в божественном Слове. Для веры нет ни тайн, ни загадок, ни мук беспокойного искания. Кто жаждет, пусть приходит и пьет из бессмертного Источника жизни, от Христа, Который есть путь, истина и жизнь.
Но существует и иное решение этого вопроса. Оно идет со стороны популярного неверия. Популярное неверие утверждает, что задачу человеческой жизни можно разрешить вполне удовлетворительно и без религии, что в деле установки разумного жизненного мировоззрения совершенно достаточно опереться на авторитет положительной науки, что эта последняя, будучи, в лице громадного большинства своих представителей, будто бы атеистична, даст все необходимые средства для создания вполне успокоительной безрелигиозной философии жизни. Век догматической, младенческой веры, говорят, миновал, теперь – пора научного разума, который обладает всемогуществом, магическим секретом побеждать все препятствия и победоносно одолевать все проблемы знания и жизни. Свободная от всякой религиозной метафизики наука, и только она одна, есть вселенский учитель человечества. Тропа к алтарям религиозной веры должна скоро зарасти; к святилищу же науки пути с каждым днем становятся все шире… 
Подобные уверения слышатся часто. Сами по себе они были бы не опасны, если бы оставались личным достоянием их исповедников. К сожалению, они имеют тенденцию к распространению из кабинетов в широкую публику и раздаются с высоких кафедр пред аудиториями, охотно и с доверием принимающими слова людей, утверждающих, что они говорят от лица подлинной науки. 
И таков уж злой рок нашей русской жизни, что наиболее послушную аудиторию подобная проповедь находит в кругах русского просвещенного общества и особенно – в кругах только что начинающей умственно и морально зреть молодежи, которая легко склоняется пред чужим мнением, лишь бы оно шло с заманчивою метою научности. Нужно точно разобраться, правы ли указанные утверждения? Нужно это сделать потому, что в таких серьезных вещах, как определение осмысленной программы жизни, нельзя допустить никаких неясностей, ибо всякая неосмотрительность здесь, тем более ошибка в принципе, может вести к роковым последствиям. 
Поставим вопрос прямо: положительная наука, на которую ссылается неверие, если даже взять ее во всем объеме ее сведений, в самом ли деле в состоянии дать человеку исчерпывающее решение мировых тайн и в частности – тайны человеческого существования? Кто желает облегчить себе ответ на этот вопрос, тот должен прежде всего условиться, что мы должны понимать под положительной наукой. Надо строго различать подлинную, точную науку от ее вредных фальсификатов, от полунаучного или псевдонаучного знания. Наука о мире и его жизни, наука в собственном смысле – это великая сила. Она есть сосредоточенная работа коллективного человеческого ума, исследующего природу и постигающего ее законы и их соотношения. Это благороднейшее проявление человеческого гения, стремящегося заглянуть в таинства мировой жизни и понять их значение. Ее объект – вся замысловатая сложность космоса; ее метод – точный анализ чувственно данного материала; ее идеал – приведение всего разнообразия мировых явлений к единству целого; наконец, ее моральный облик – полная объективность и беспристрастие: наука чужда партийного лицеприятия и сервилизма. 
От этой чистой науки мы должны отличать научную философию, которая есть стремление использовать авторитет и свидетельства положительного знания для целей, лежащих за чертой строгой науки, в плоскости теоретических интересов. Такое использование научных ресурсов может быть сделано и хорошо, и дурно, умело и неумело, добросовестно и тенденциозно. Когда это делается нехорошо, неумело, тенденциозно, – безразлично, делается ли это самими представителями науки или популяризаторами их трудов, – тогда получается большое зло: чистую науку и ее объективные опытные данные привлекают для небеспристрастного часто решения вопросов философской природы, заставляют ее говорить чуждым ей голосом и санкционируют ее именем идеи не только явно спорные, но и заведомо ложные. Играет ли тут роль теоретический фанатизм, т. е. слепое всепоглощающее увлечение определенной мыслию или убеждением, заставляющее брать из обширного научного материала только то, что поддерживает так или иначе излюбленную идею, или, как это нередко бывает, здесь действует просто мелкий интерес партийного научного самолюбия, ничего общего не имеющего ни с подлинной наукой, ни с продуманной философией жизни, все равно: в том и другом случае для широких масс, желающих узнать правду об отношении науки к вопросам вечности, получается печальный результат: о подлинной науке они надлежащих сведений не получают, а то, что получают, представляет из себя весьма часто просто суррогат знания, который, однако, нередко коренным образом, иногда катастрофически, потрясает жизненное мировоззрение тех, кто по неосмотрительности принимает его за настоящую науку и зачастую обращает искренне веровавших в религиозно равнодушных или активно неверующих. Конечно, подлинная наука совершенно не ответственна за такое неправомерное употребление ее приобретений и авторитета. 
Взятая в своем чистом виде, в бесспорных своих результатах и в положительных, точных выводах, наука по существу никогда не была враждебна религии, и классические ее представители никогда не ставили такой дилеммы: или наука, или религия. 
Истинная наука осторожна и скромна. Насколько она вообще далека от крикливого и заносчивого псевдонаучного знания, можно видеть по отдельным признаниям, которые в разное время сделаны серьезнейшими ее подвижниками. В свое время Ньютон, научный гений которого пользуется мировой славой, говоря о своих открытиях сравнивал себя с ребенком, играющим на берегу моря, которому удалось найти камешек, более других гладкий или раковину более других блестящую, между тем как перед ним раскрывался безграничный океан неисследованного и неизвестного. Со дней Ньютона наука шагнула вперед гигантскими шагами. Ее триумфальное шествие во всех областях поистине изумительно. Современная физика и химия обнажили до дна недра природы, заставили говорить камни, показали изумленному взору чудеса такой своеобразной «жизни» в неорганизованном, казалось бы, веществе, что ум невольно начинает отказываться от устаревшей привычки свысока отвергать сверхъестественное и в понятие чудесногоспешит вложить более обнадеживающее религиозную мысль значение. Астрономия бросила мысль в бесконечные космические дали и гармонию и механику небесных миров сделала доступной школьному пониманию. Биология, физиология, анатомия изъяснили живую жизнь в самых тончайших ее изгибах как сложный и в целом дивно закономерный процесс, а в исследования этих наук вложено столько логической точности и широкого всеобъемлющего единства и стройности, что всякая, самая восторженная похвала человеческому гению тут была бы слабым лепетом. Может быть, никогда идеал совершенного познания не казался так близок к человеку, как теперь. Благоговейные гимны, которые слагались в честь науки и ее блестящих завоеваний никогда не звучали так правдиво как в наши дни… 
И однако из лагеря тех, кто в собственном смысле держит знамя науки, со стороны крупнейших общепризнанных научных авторитетов именно в наши дни сильнее и сильнее раздаются голоса, звучащие весьма пессимистически и призывающие к спокойному благоразумию и правдивости в том, что касается надлежащей оценки правоспособности и возможных перспектив научного прогресса. В 1800 г. сказанные Дюбуа-Реймоном слова о тесных пределах естествознания, о существовании многих неразрешимых для науки мировых загадок в разных вариантах повторяются сейчас особенно настойчиво. Утверждается в качестве незыблемой истины, что наука о природе даже в пределах собственного опыта и своих специальных отделов исследования переживает еще младенческий возраст. «Мы все еще пока лишь на ранней утренней заре науки» – заявлено было публично на ученом собрании «Американской ассоциации для прогресса науки» в 1899 году. Сфера неизвестного с каждым новым откровением раздвигается (по сознанию беспристрастных натуралистов) все шире и шире, и основные вопросы точного знания по-старому стоят пред научным сознанием с печатью абсолютной тайны, проникнуть в которую наука не питает надежды и впредь. 
Еще более скромна настоящая наука там, где дело касается ответственных вопросов жизненно-философского характера. Вполне объективная оценка положительного научного знания и с точки зрения его методов, и с точки зрения его содержания показывает, что позитивная наука не может в этих вопросах быть помощницей человеку, что она оставляет его в поисках целостного мировоззрения как раз там, где именно и нужны категорические и строго согласованные между собою ответы и что научная безрелигиозная философия, предлагающая в этом случае от имени науки свои собственные ответы, берет на себя неподходящую роль и совершает явно безнадежное дело. Это станет ясно, если мы проверим ценность научного и научно-философского знания в живом процессе выработки жизненного мировоззрения.

* * *

Путь, каким мысль идет к созданию мировоззрения, приблизительно одинаков у всех; его этапы легко уловимы. Они отмечаются по линии, которую мы ведем от нашего материально-духовного я к его противоположности – миру вещественному. 
Первый момент, с которого начинается в душе слагаться сознательное отношение к миру, есть акт сопоставления себя с миром: я и мир – вне и возле меня. Основное чувство, возникающее при этом сопоставлении, есть чувство грандиозности мирового целого, которое со всех сторон охватывает сознание и наполняет душу бесконечным разнообразием чувственных восприятий. Пред лицом мира, среди гигантской, неустанной работы его сил человек в первую минуту своего сознательного соприкосновения с ним испытывает глубокую тревогу и растерянность – сознает фатальную порабощенность своего духа порядку природы: слишком разительною представляется ему противоположность между его пространственною ничтожностью и колоссальностью мирового механизма; слишком несоизмеримы кажутся силы человеческого вещественного организма и запас живой энергии, действующей в явлениях природы. «Я – червь, – сознается человек. 
Однако это чувство космической умаленности отнюдь не абсолютное в человеке. Последующий момент в процессе сознательного восприятия мира и его жизни – это реакция сознания на космос и его стихийность, актпротивопоставления себя ему, результатом чего является у человека уверенное сознание своей исключительности среди вещественного мира, сознание себя в нем явлением особенного порядка. Слабое физически дитя природы – человек, – несмотря на подавляющее величие и стихийную мощь природы, оказывается сильнее ее в том смысле, что безмерно возвышается над нею своим свободным духом, своею способностью чувствовать себя в активной оппозиции к ее слепой стихийности и понимать себя не безответным, послушным рабом ее, а живым, самодеятельным агентом, властным господином ее. Неизбежно покорный во многих сторонах своего бытия законам натуральной жизни и фатальному механизму внешней природы, он в природесвоего духа чувствует себя наделенным неограниченными возможностями самодеятельно и творчески входить в жизнь мира, вполне активно отзываться на влияния природы и свободно комбинировать их по требованию своей пользы и широкого практического удобства. 
На почве этого сопоставления и противопоставления между моим я и вселенной сам собою возникает и требует решения двойной вопрос: 1) о мире, его возникновении, сущности и цели и 2) о смысле моего настоящего, о связи его с прошлым и о завершительных далях будущего. 
Откуда возник мир? Для самоопределяющегося сознания это вопрос существенной и принципиальной важности. От его решения в ту или другую сторону зависит спокойствие, интерес и энергия моей жизни. Если мир явился случайно, как непреднамеренный результат игры слепых сил, то я и все человечество – тоже случайные явления. Тогда немыслима повышенная и разумно-содержательная жизнь. Если он есть осуществленный замысел Верховной Силы, то и я и человечество есть реализация разума, – и тогда человеческая жизнь полна интереса и пригодна для осмысленной активности. 
Продолжая идти далее, мысль спрашивает, в частности, о строе вселенной. И опять этот вопрос внутренне связан с моим душевным миром. Его я неизбежно ставлю, не могу не ставить, так как от того, как я решаю его – признаю ли я в формах мирового развития одухотворенную целесообразность или мертвый механизм, – зависит опять моя личная добрая или дурная настроенность в отношении к собственному существованию. В положительном решении этого вопроса лежит источник моего самоудовлетворения и жизненности моих действий; в противном случае и мир, и я в мире, и все в нем – томительная загадка или вопиющая несообразность. 
Когда затем мысль переходит к положительной оценке природы человеческого духа в его отношении к целям мироздания, она неизбежно останавливается пред загадкою предназначения, какое суждено человеку и его личности во вселенной. Что ему дано исключительное предназначение, это сколько-нибудь размышляющий человек чувствует с непосредственною очевидностью с момента, когда делает определение своих природных преимуществ сравнительно с явлениями других порядков жизни: атрибутинтеллектуальногопревосходства над всем окружающим сознается тут сам собою. Чувствуя, что он включен как материальная подробность в план вселенной, человек прекрасно сознает, что он, в свою очередь, сам включает в себе всю вселенную, охватывая, покрывая ее своим разумом и упорядочивая в мысли кажущуюся в отдельных моментах ее хаотичность. «Я царь», – говорит он с обоснованным правом.

В безмерном все я только быстрый атом, Но без меня вселенной в мире нет. 
………………………………………………………………………….. 
В безмерном все я малая былинка, Но без меня нет в мире красоты. 
(Бальмонт) 

Еще в большей степени сознается и будит человеческую совесть и мысльморальный характер человеческой личности, понимание человеком своей жизни как нравственно определяемого подвига или, по крайней мере, как существования ценность которого определяется велениями нравственного долга. Для чего даны человеку его нравственные преимущества: во имя чего он должен быть верен долгу и полагать его в основание своей жизни? С этими вопросами соединены самые основные интересы его духа – его царственное величие во вселенной, его несравнимая ни с чем высота как нравственной личности. 
Но эта, сама собой возникающая при рассмотрении существа человеческого духа идея о царственном положении человека в мире, открывающая, казалось бы, широкие перспективы для его горделивого самоутверждения, сталкивается с другою наглядною истиною, что в жизни нравственных идеалов человек обречен на глубокую трагедию духа: 
гармония, которой требует, ищет человек всюду и которая в мире вещественных отношений налицо, – оказывается в нравственном миропорядке нарушена: ее нет или она слабо выражена. И вот новый ряд мучительных вопросов: зачем зло, грех, смерть? Зачем торжествующее насилие, угнетение добродетели, море слез, безграничность неискупленных, неоправданных страданий? Зачем неутолимая жажда высокого, чистого, когда это стремление на пути к своему осуществлению обречено на непосильную борьбу с явлениями грубой пошлости и темного порока? Есть ли в мире кто-либо в верховном смысле ответственный кому можно было бы пожаловаться, у кого спросить о смысле или разгадке этой вопиющей дисгармонии? Или вся эта запутанная и беспорядочная канитель, именуемая человеческою жизнию, есть в самом деле неостроумный «диаволов водевиль»? 
Идеал добра, моральная гармония… Может быть, это просто нездоровая иллюзия духа? Если иллюзия, тогда опять все сплошь непроницаемая тайна и самое бытие человеческого духа – один из моментов какого-то грандиозного и бессмысленного обмана, в котором человек насильственно вовлечен участвовать без понимания своей роли. Если не иллюзия, тогда должен быть указан такой синтез бытия, в котором найдут свое разумное истолкование все кажущиеся противоречия ума и совести… 
И до тех пор, пока человеком не пройден до конца этот путь постижения разума жизни, он не может избыть мучительной умственной и особенно моральной тревоги. 
На этом пути внутреннего роста души, в стремлении понять себя и свое место во вселенной, что может получить человек от науки? 
Повторяем: наука не дает и не может дать ему тут самого главного – ясного разумения начала и конечных целей бытия. И тот, кто в своих попытках опознать себя пред лицом вечности хотел бы опереться только на позитивные науки или на философские доктрины ее безрелигиозных комментаторов, рискует не достигнуть или пройти мимо своей цели. Это особенно очевидно открывается, если мы, в частности, кратко определим роль положительного знания, его компетентность и силу в каждом из вышеуказанных моментов движения мысли, ищущей разгадки мировой тайны.

* * *

Первое и самое серьезное испытание, которому подвергается в этом отношении положительная наука, есть космологическая проблема. На этом испытании позитивное знание, даже поддержанное философскими средствами, оказывается в положении вполне безответной инстанции или, по крайней мере, в роли стороны, дающей показания, далекие от пределов элементарно устанавливаемой истинности и от требования исчерпывающей полноты. На вопрос, откуда и как образовался мир со всею сложностью настоящих его форм и явлений, положительная наука в философском ее выражении отвечает только рядом гипотез, которые справедливо самою наукою называются условными или служебными, так как они не объясняют действительного способа возникновения и развития космоса, а начертывают лишь предположительную схему их. Для современного положения данного вопроса достаточно указать на то, как с космологическою проблемой справляется, например, самая популярная в настоящее время «монистическая философия», предпринявшая в лице ее творца Э. Геккеля попытку всесторонне применить данные естествознания к решению вопросов жизни. Как известно, Геккель (в своих сочинениях «Естественная история мироздания», «Мировые загадки» и др.) с присущей ему самонадеянностью давно уже настойчиво повторяет, что мир в своем происхождении вполне объясним без вмешательства какой-либо сверхматериальной Сущности или Высшей духовной Силы. Но для того, чтобы заменить старую теистическую космогонию, ему приходится допустить целый ряд предположений, которые по своей полной экспериментальной недоказуемости могут быть отнесены лишь к области чистых научных догматов. Такими догматами устлан весь путь, каким идет монистическая мысль, начиная с вопроса о вечности и природе материи и до гипотезы происхождения нашей Земли. Все так называемые «космологические положения», перечисленные Геккелем в его «Мировых загадках», касающиеся возникновения планетного мира и, в частности, земли – продукт отнюдь не научной мысли, а свободного в своих полетах воображения, которое, разумеется, в своей деятельности не подлежит ответственному, научному контролю. И если об этих гипотезах Геккель выражается, что они «большею частью доказаны», то это надо отнести более на счет его темперамента как увлекающегося популяризатора излюбленной теории эволюции, чем на счет научной объективности его труда. Доказать вечность материи и ее движение (1-е и 3-е положение), фактическую силу закона материальной субстанции (т. е. разложения и новообразования миров – 4-е положение) путем научным, конечно, нельзя, как нельзя считать положением эмпирической достоверности и астрономический взгляд на историю происхождения нашего Солнца и Земли (положение 5-е и 6-е). Все это стоит вне естественнонаучного, опытного восприятия и составляет предмет научной веры, которая, оказывается, для данного случая не выдерживает самого слабого испытания логики, непосредственной очевидности и даже самого научного опыта. Так, извечное существование материи, выводимое монизмом из закона сохранения материи и энергии, есть, во-первых, допущение, опрокидывающее логику в основном ее и элементарном законе причинности: беспричинно вечной материи (как и беспричинного движения) логика не может принять; во-вторых, оно есть предположение, в настоящее время опровергнутое научным опытным показанием. В настоящее время, как известно, открыто провозглашено научное положение, что материя «умирает» медленною, едва заметною, но фатально действующею смертью, что в недрах материальной сущности происходит процесс диссоциации вещества. Это наукою установленное открытие (связанное о именем Ле-Бона), как вполне понятно, есть смертный приговор догмату материалистической философии (Геккеля) о самодовлеющей от вечности материальной субстанции. Раз материя не вечна, то исчезает все построенное на этой предпосылке начертание картины мирообразования в материалистическом смысле. Тут важно не то, что научный вывод в вопросе о происхождении мира, сделанный монистической философией, оказался ошибочным: позитивная наука в своем будущем развитии, наверное, не раз еще переживет моменты отречения от своих старых догматов, и это нисколько не унижает ее высокого престижа. Важно то, что для мысли, ищущей цельности и успокаивающей убедительности в изъяснении мировой жизни, в такой научной философии, какою является материалистический монизм, нет самого существенного, нет обаяния абсолютной логически определяемой безгрешности в том именно утверждении, которое есть наиболее ответственное для всей доктрины, т. е. в утверждении, что материя есть извечное лоно вселенной, – нет в ней ответа на врожденную потребность духа вывести историю мироздания не из непроницаемого тумана полулегендарных догадок, а из основания вполне убедительного для разума, если не в смысле экспериментальной достоверности, то в смысле, по крайней мере, логической и нравственной приемлемости. А это значит, что при самом первом шаге в процессе создания мировоззрения положительная наука обрекает нашу мысль бродить в полных потемках. Ведь ответить на вопрос, откуда мир и как он организовался, ссылкою на гипотетическую материальную субстанцию и ее видоизменения под влиянием движения – значит отсылать мысль к неуловимо абстрактной инстанции. Такое объяснение есть не что иное, как повторение в подновленном лишь виде старого мифа о творческом случае, который так могуществен, что создает мир, и так разумен, что организует все по наилучшим планам. Ведь если в истоках бытия вселенной поставить случай, то даже при усвоении (неизвестно по каким основаниям) разумности его действиям в жизни мира, не остается никакой гарантии, что в одно печальное время разумность покинет свою роль при Случае и все то, что человек привык считать за ценности самодовлеющие и абсолютные, исчезнет так же неоправданно бесследно, как немотивированно они возникли и вошли в обиход человеческой жизни. 
Громадные хронологические периоды устойчивого существования случайно возникших явлений как в области физической, так и духовной природы, ничего тут не могут обеспечить даже для завтрашнего дня. Случайно возникшее случайно и погибнет; этот бесстрастный и холодный вывод из материалистической философии ум требующему для всего, тем более для человеческого существования разумного оправдания, не дает никаких успокоительных заверений. «Случайно ты возник, живи, не думая зачем!» Это легче сказать, но не так легко примирить с такою философией сознание и живую совесть.

* * *

Следующий шаг в научно-позитивном истолковании мира – объяснение возникновения разнообразных форм жизни – также не тверд и также малопригоден в смысле элемента для построения разумного миропонимания. Что такое жизнь? Откуда она? Как возникло разнообразие жизненных явлений? Есть ли план в мироздании? Эти вопросы в положительной науке разрешаются с точки зрения теории развития (эволюции) и разрешаются очень просто: вселенная – громадный и сложный механизм, все в нем происходит и жизнь появляется под давлением, в силу и по неотвратимому року раз навсегда одинаково действующих законов природы, чрез которые переступить не дано никому и ничему в мире. Этой фатальной неуклонности подчинена и жизнь высшего порядка, т. е. жизнь человека. Каких-либо окончательных целей или предопределенного плана природа не знает… Но опять: даже не вступая в пререкания с наукой по вопросу о целесообразности, которая разлита повсюду, естественно спросить: в состоянии ли эта проповедь облегчить неутолимое стремление человека к самоопределению в мировом целом? – Нет, конечно. Мысль человеческая не может удержаться в границах предписанного ей механической гипотезой стеснительного режима, рвет искусственные нуты и настойчиво требует договаривать правду о мире до последнего конца: она не мирится с допущением, что жизнь мира протекает в железных тисках мертвых законов, не освещенных светом целевых перспектив и не обвеянных дыханием зиждительного разума. Мир без регулирующего начала, хотя бы и развивающийся по строго определенным нормам, нормы без нормирующего агента, – для незатуманенного сознания нечто совершенно невыносимое. Допущение, что все течет, кружится, исчезает, захваченное мертвыми зубцами какой-то гигантской машины, возникает по воле механических комбинаций материи, предопределенных всемогуществом откуда-то появившихся законов, и пропадает в круговороте вещества, вызывает горячий протест со стороны нравственного сознания. Нравственное сознание горячо протестует против недостойной роли, которая выпадает на долю человека с его высокими запросами в такой тягостной обстановке всемертвящего механизма. Если мир есть всего только грандиозная мастерская, действующая, неизвестно с какою целью, без хозяина, то я, человек наделенный кем-то разумом и даром понимания всего и правом спрашивать о целях во всем, – могу ли я не возмущаться, когда мне говорят, что объективных целей и наперед обдуманного плана в мировой жизни нет? Если их нет, то нет оправдания и моему существованию. Но тогда: зачем я живу? Я ведь не только жив, но и мыслю, не только мыслю но и полон великих порывов и вдохновенных устремлений за грани конечного и условно ограниченного; у меня есть, в душе моей живут бессмертные идеалы; они сращены с природой моего я. Мне невозможно их выбросить за борт, как ненужный балласт, ибо это есть то, что составляет самую подлинную сущность моего характера как человеческой личности. 
Когда мне говорят, что природа неумолима, что она не знает жалости и сострадания, что в свой срок я неизбежно попаду под тяжелые колеса мировой машины и буду раздавлен и стерт, как плесень, и исчезну без остатка, я не могу не возмущаться всем напряжением своего сознания и требую ответа: зачем же все это: зачем жизнь, если она навсегда прерывается смертью? Зачем красота человека, если она оканчивается безобразием трупа? Какой смысл силы, которая превращается в бессилие небытия? Где примирение этой трагедии мысли, мечущейся между колыбелью рождения и могилою тления? 
Строгая наука на эти вопросы отвечает кратко: «я знаю только законы причинных соотношений предметов и явлений; их удостоверяю и формулирую. Телеологические перспективы выходят за границы моего опыта и исследования; я их не касаюсь. На все эти «зачем» у меня нет ответа». 
Но популярная научная философия смелее и увереннее: она говорит больше, но дает испытующей мысли гораздо меньше. Чистая наука, по крайней мере, просто отказывается от всякого руководительства на путях философии жизни; научная философия берется отвечать на поставленные вопросы, но, оказывается, не только не облегчает положения, но создает его полную безвыходность, своим авторитетом намертво закрепляя и как бы санкционируя тот порядок механического бытия, который вызывает такое возмущение здравого сознания. Говоря, что вопросы целей – вне ее компетенции, точная (позитивная) наука не утверждает, что их (целей) нет; научная философия определенно и категорически заявляет, что они не существуют. Она сполна отрицает, в частности, мысль об исключительной ценности человеческой личности в порядках жизни: человек не составляет исключения рядом с другими представителями животного мира. Как те, так и он всего лишь звено в цепи механического развития все той же материальной субстанции, вся его так называемая духовная жизнь не есть какой- либо исключительный своеобразный феномен, поднимающийся выше механически устойчивой материи, а всего лишь момент в ее саморазвитии, – о какой-либо предустановленной осмысленной выше материальной или загробной цели в применении к человеку не может быть к речи («научный опыт, – говорит Геккель, – не знает никаких сил, которые были бы лишены материальной основы; не знает он никакого духовного мира, который существовал бы вне природы и выше ее»). Человеку, как и другим представителям жизни, назначено завершить свой круг развития в условиях механических и затем отойти в лоно материи. Цель жизни – смерть, естественно наступающая после изнашивания и разрушения тканей. 
Но разве это утешение для мысли, отрицающей тиранию материи? Разве это удовлетворение совести? Наконец, разве это вообще ответ на тревоги живой души? Если бы я мог этими спокойными рассуждениями повелеть замолкнуть всем голосам разумного сознания, тогда дело решалось бы благополучно. Но, не переставши быть человеком, я не в состоянии того сделать. У Чехова в. одном рассказе («Палата № 6») выведен врач, по русской медицинской традиции, атеист, но не лишенный способности логически мыслить. Коснувшись в своих думах проблемы жизни с точки зрения материалистической философии, даже он, добросовестный исповедник материалистической догмы, не может удержаться, чтобы не высказать горечь искреннего недоумения и недовольства на коренные и самые тяжелые пробелы в материалистическом жизнепонимании. Кто стоит, как он, на материалистической позиции, тот не может не чувствовать себя «как бы в ловушке, из которой нет выхода». «В самом деле, – рассуждает доктор, – против его воли вызван он (человек) какими-то случайностями из небытия к жизни… Зачем? Он хочет узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же говорят нелепости; он стучится, – ему не отворяют; к нему приходит смерть – тоже против его воли»… «Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов охладеть вместе с земного корою, а потом миллионы лет без смысла и цели носиться с землей вокруг солнца? Для того чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превращать его в глину» 
«Обмен вещества! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже даже человеческой глупости, так как в глупости есть все-таки сознание и воля, в процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха пред смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, камне, жабе… Видеть свое бессмертие в обмене вещества так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною дорогая скрипка». 
А затем: если смерть – окончательный итог жизни, чем жить до той роковой минуты, когда твой труп опустят в могилу? Что делать с вопросами вечности, с порывами к идеальному, с муками нравственных противоречий? В чем же тогда оправдание жизни человека? Во имя чего тогда стоит жить, и стоит ли жить? 
И это все вопросы для научного только разрешения непосильные, потому что выходят за черту научной досягаемости. И наука объективная, наука опыта и точного факта минует, обходит их, так как в ее богатых опытных материалах нет данных для ответа на эти беспокойные запросы духа. И тот, кто с этими вопросами обратился бы к честному представителю подлинного научного знания, услышал бы, несомненно, один ответ: положительная наука работает вдали от этих вопросов; с ними надо обратиться в другое место, к представителям иных изысканий… 
У того же Чехова есть очень проникновенно и живо написанный рассказ («Скучная история»), весьма хорошо поясняющий данную мысль. Глубокий старик профессор, с лишком 30 лет с честью занимает университетскую кафедру, добросовестный и честный работник; верит в науку непоколебимо, убежден, что «она есть самое прекрасное и нужное в жизни человека… что только ею одною человек победит природу и себя«; имя его гремит не только в России, но и за границей. И вот этот ученый старик на закате дней, когда особенно назойливо, неотвязно ежеминутно в голове выплывают докучливые думы о пройденном жизненном пути и смысле его, после тщательной самопроверки ловит себя на ужасном вынужденно сделанном самому себе признании, что не для чего жить, что те 62 года, которые прошли, надо считать пропащими, что в его пристрастии к науке, в стремлении познать себя по методам науки, – во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие он составляет обо всем, нет чего-то самого главного самого важного, чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое, нет того, что называется общей идеей или богом живого человека… «А коли нет этого, – заключает горестно профессор, – то значит, нет и ничего«. И эта опустошенность мысли после десятков лет научной работы обидно и трагически скоро сказалась. Молодая, мятущаяся, искренняя душа попыталась найти у него поддержку в тяжком кризисе совести; это его воспитанница с разбитой личной жизнью и с порывами к осмысленному подвигу. Придавленная, как тисками, драмой своей души, она приходит к своему старому другу и учителю и, бледнея, сжимая руки на груди, порывисто, с отчаянием, – наконец с рыданиями просит: «Помогите, помогите мне!.. Ради истинного Бога скажите скорее, сию минуту: что мне делать?.. Вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованы, долго жили. Вы были учителем! Говорите же, что мне делать»?» И… слышит от профессора ответ: по совести, Катя, не знаю, а вместо разъяснения того, о чем спрашивает измученная девушка, слышит с натянутой, растерянной улыбкой произнесенные жалкие слова: «Давай, Катя, завтракать! Будет плакать». 
Таких трагических душ – мы это хорошо знаем – много, и все они так же болезненно спрашивают о путях жизни у научных авторитетов и так же обречены уходить от них ни с чем, с невыплаканными слезами отчаяния, потому что у науки нет чем отереть эти слезы и чем выпрямить исковерканное страданиями сердце. 
«Не знаю» – это в устах научного работника единственное слово для всех ищущих у науки помощи в установке разумных устоев жизни. Что такое добро, что такое зло? Во имя чего стоит быть честным, справедливым, милосердным, героем, подвижником? «Не знаю», – отвечает наука. Есть ли бессмертие, вечная жизнь? «Не знаю». Чем вдохновлять твою энергию на братолюбивую работу, на устройство социального благополучия? «Не знаю»… 
Тогда какая же цена научным приобретениям, гению точного знания, прогрессу материальной техники? В вопросах жизни и смысла ее, как теперь ясно, – настолько относительная, что мысль ученого даже сверх меры отягощенного многознанием, если она не ведает или отрекается от религиозной философии, поникает в полном бессилии и смущении, когда становится лицом к лицу с этими вопросами, и всего один шаг отделяет иногда это смертельно тягостное чувство разочарования в положительном знании от решения добровольно оборвать запутанную нить неосмысленной всесторонне жизни. Помните глубокую, мрачную грусть Фауста, потрясенного убеждением в полной ненужности научных знаний, раз ими нельзя добиться абсолютной истины. Помните, как он, изведавший досыта плодов от древа познания и не переступивший от него к дереву светлой жизни, прощаясь со своим кабинетом пред решенным самоубийством, говорит черепу полуиронически и полутрагически: 
«Что хочешь сказать мне ты, пустой череп, скаля на меня свои зубы? Не то ли, что, подобно мне, и твой мозг смущенно искал лучшего и, теряясь в потемках, жалким образом заблуждался в жадном стремлении к истине?.. А вы, мои инструменты, не смеетесь ли вы надо мною, со всеми вашими колесами, зубчатыми полосами, валами и скобками? Вы должны были служить мне ключом, чтобы отпереть ворота, пред которыми я стоял; но я вижу что бородка вашего ключа зазубрилась и не может повернуть замка. Таинственная для нас даже среди светлого дня природа не позволяет совлечь с себя покрывала, и то, что соблаговолит она открыть нашему уму сама, никогда мы не познаем насильственно помощью наших рычагов и механизмов». 
В переводе на более прямой язык эти же мысли прекрасно изложил известный немецкий проф. А. Гарнак. «Наука, – говорит он, – не в состоянии дать смысла жизни. Я позволю себе сослаться на свой личный опыт, на результат моей серьезной 30-летней работы над такими вопросами. Чистая наука – дивная вещь: жалок тот, кто пренебрежительно относится к ней или притупляет в себе интерес к познанию. Однако на вопросы откуда, как и зачем, она и в наше время так же не в состоянии ответить, как и 2-3 тысячи лет тому назад. Она дает нам знание фактов, вскрывает противоречия, связывает явления и исправляет обманы наших чувств и представлений. Но где и как начинается, куда и как ведет кривая линия мира и нашей собственной жизни, на этот вопрос наука не дает ответа. 
Наиболее выразительным показателем неотвратимо рокового уклона ad absurdum, по которому логически правильно идет «научно»-материалистическое мышление в вопросе достоинства и смысла человеческой жизни, может служить недавно получившее широкую известность учение нашего русского ученого И. И. Мечникова, работавшего в парижском Пастеровском институте. Недавно вышел (уже вторым изданием) сборник его статей по естествознанию под заглавием «Сорок лет искания рационального мировоззрения», где профессор соединил главным образом те из своих работ, которые проникнуты одной общей мыслию и направлены к выработке и уяснению с материалистической точки зрения «основ общего воззрения на человеческую жизнь». Свое учение проф. Мечников назвал теориейортобиоза. Это научно-философский синтез естественных данных по вопросу о человеческой жизни и ее назначении, имеющий целью открыть научный путь к преодолению гнетущего страха смерти, который делает особенно загадочной и непостижимой с безрелигиозной точки зрения тайну человеческой жизни. Сущность этого учения такова: человек есть один из потомков низшего животного царства, достигший путем медленной эволюции громадного перевеса в мозговых органах перед своими сородичами. Организация человека – и физическая, и так называемая психическая – далека от совершенства. Человек полон всевозможных дисгармоний и нецелесообразностей. В числе этих дисгармоний самая беспокойная – это страх смерти, который необходимо всячески победить. Средства для этого простые: надо тщательно наблюдать за правильною работою всех органических функций, оберегая себя от излишеств и физических, и умственных и старательно ухаживая главным образом за физиологией питания и работой пищеварительного тракта. Кто будет верен этому совету, того ожидает нормальная старость, постепенно приводящая к потере инстинкта жизни и к появлению инстинкта естественной смерти. На самый же основной вопрос о разумном назначении человека дается до поразительности упрощенный ответ: человек наилучшим образом выполнит свое назначение, если он наилучшим же образом использует свои природные силы, как в области физиологии, так и в моральной и социальной, и приготовит для себя путем ухода за собой приятную старость с хорошо развитым инстинктом естественной смерти. И… все. Т. е. возможно больше практического благоразумия, бережного обращения и экономии в трате сил, хорошая доза здорового эгоизма и больше всего телесной и духовной гигиены! Неправда ли, все просто, ясно, элементарно. Но если немного вдуматься во все это, каким в конце концов безысходным, холодным ужасом вест от подобной философии человеческой жизни. Слушаешь и кажется: если бы не крупное имя научного специалиста, – такую цинически-эпикурейскую проповедь легко принять просто за сознательный и злой памфлет. Более грубо унизить человека, как это сделано здесь, намеренно нельзя. Ведь в окончательном итоге учения об ортобиозе получается, что самосознание человека, его чувство собственного достоинства как разумной личности, понимание им вечности, тоска и порыв к ее идеалам – все это психическая болезнь, которую надо лечить специфической противорелигиозною и противофилософскою прививкой (как бывают особые прививки против дурных болезней). Т. е. от имени науки выражается всеми словами полное пренебрежение и неуважение к самим дорогим движениям человеческого духа и проповедуется, что все ценнейшие особенности его природы, которыми он безгранично возвышается над видимым миром, по существу, не нужны ему и даже вредны, и потому идеальное стремление его жизни – это так или иначе избавиться от них и возвратиться к блаженству животного спокойствия не только в жизни, но и пред лицом смерти. Одним словом, мятущемуся душой человеку рекомендуется целительное средство: постарайся забыть, что ты человек и тверже помни, помни ежеминутно, что ты только животное. 
Показательно тут то обстоятельство, что подобный взгляд высказывается в качестве итога, выношенного ученым в течение сорока лет искания рационального мировоззрения, – после того как ученый этот имел достаточно времени и добросовестного усердия точнейшим образом пересмотреть все положения науки, соприкосновенные с вопросами философии, религии и морали, и учесть решительно все, что в состоянии сказать наука по этим вопросам с точки зрения своих ресурсов. Это уже гораздо больше, чем частное мнение частного человека. Это, если хотите, последняя и окончательная декларация научной философии о пределах своей компетенции в проблемах жизни. Разумеется, проф. Мечников менее всего думал о том, что он произносит роковой приговор над наукою: напротив, судя по его заявлению, что единственно только в науке человек найдет всю правду о жизни и ее идеалах, он в своем учении об ортобиозе думал лишь об ее престиже. И, как видите, устами его сказана печальная для материалистической философии, но бесспорная правда: положительная наука не только бессильна в решении извечных вопросов человеческого существования, но насильственное применение ее методов и данных к этой области логически правильно приводит к всецелому упразднению авторитета и ценности морального и интеллектуального я человека.

По благословению 
Блаженнейшего Владимира, 
Митрополита Киевского и всея Украины

Издано в рамках совместной издательской программы ИЦ «Пролог» и Киевской Духовной Академии